РУССКИЕ В ТАШКЕНТЕ - ОСКОРБЛЕННЫЕ И УНИЖЕННЫЕ

Петра Степановича около шести утра разбудил топот жены, отправившейся в туалет. В омраченной похмельем голове злобно заворочалось: “От горшка два вершка, а топает как слон... Специально, что-личто ли?” До него донесся звук спускаемой воды - ну вот тебе и с добрым утром. Измученная инстинктом продолжения рода истошно заорала кошка Нюрка. Петр Степанович знал, что поспать больше не удастся - жена сейчас начнет греметь посудой на кухне, поднимется сын, затем и дочь, начнут собираться в университет. Однако он решил не вставать. Уткнулся в угол дивана, натянул на голову сползшее одеяло и стал вспоминать вчерашний вечер.

Опять они набрались с Серегой... Вроде точно уговаривались: много не пить, пришло время наводить дома мосты. Но вот подишь ты - никак у них не получается по-маленькойпо маленькой. Из редакции ушли часов в пять, в чудом уцелевшую чайхану возле станции метро “Мустакиллик”, некогда называвшейся “Площадью Ленина”. .В последние годы во Вокруг метро посрубали почти все деревья, снесли “комки” и забегаловки - лишь знакомый чайханщик как-то еще крутился на пятачке, держал продовольственный магазин и маленькую, мест на двадцать чайхану - откупался, наверное. Глядя на опустошение, Серега опять вспомнил свою любимую присказку: “Кругом будут цветы и фонтаны, фонтаны и цветы!” Это он так издевался над рыночными и социальными реформами в республике. В магазинчике взяли бутылку водку и пару “колы”, заняли любимый столик под навесом. Чайханщик принес чайничек крепко заваренного чая, печеночный шашлык - он у него был хорош, поэтому и ходили сюда. Ходили не только редакционные - после работы частенько забегали в чайхану раздавить бутылочку и эсэнбешники - так стали называть кэгебистов после того, как КГБ, занимавший пососедствупо соседству громадное серое здание, переименовали в Службу национальной безопасности. Да и другие, кто знал этот пятачок в центре города и кому хотелось снять стресс после рабочего дня.

Не успели по первой - подошел полковник, Юрий Семенович, бывший редактор окружной военной газеты, а ныне ответсек ташкентского корпункта “Труда”: “Место встречи изменить нельзя!”. Налили и ему. Пошли разговоры, что да как, кто из журналистов куда перешел, кто совсем спился, как цензура злобствует. За разговором и не заметили, как бутылка опустела. Серега по привычке сполоснул полулитровый чайничек под краном, пошел с ним в магазин - вернулся оттуда с “белым чаем”. Потом пошло-поехало. Расходились поздно, уже и магазинчик закрывался, но их, как старых клиентов, пустили: по сто граммов на “посошокк” пили уже за прилавком. Серега опять поплыл, рвался в первый попавшийся автобус. Сам же Петр Степанович стал ловить машину - так надежнее. Это он еще помнил, а дальше - мрак...

Наконец в третий раз хлопнула дверь - последней ушла на работу жена. Петр Степанович решил подниматься. Собрал постель, сдвинул диван - на диване, в проходном зале, отдельно от бывшей жены, он спал уже давно. Залез под душ, долго крутился под теплыми струями, затем крепко растерся. Глянул в зеркало - ну что у него за морда! Опухшая, красная.... Другие пьют, но по ним и не скажещьскажешь, что накануне перебрали - тот же Серега, с похмелья хоть и суров, но вид вполне приличный. Тут же буквально все на лице написано. Он побрился, тщательно вычистил зубы, причесался, намочив волосы - совсем уже седые, хотя ему всего-то пятьдесят. Впрочем, они у него давно уже такие, ешееще студентом начал седеть. Есть не хотелось, но оставшийся на кухне холодный чай выпил с жадностью. Осмотрел костюм - вроде все чисто, нигде вчера за стенку не зацепился. Рубашку достал свежую - после пьянки как-то особенно хотелось чистоты.

С окраины, из спального района Юнусабад до центра, где была его редакция, на автобусе добираться минут сорок. Но он решил ехать кружным путем - на троллейбусе до Рабочего городка, а там на десятом трамвайчике. В последние годы он не выносил автобусной давки, особенно с похмелья: в толчее он начинал задыхаться, кровь приливала к голове и он по-настоящему пугался, что его трахнет инсульт или еще что-нибудь. Состояние было до такого невыносимым, что он, бывало, сходил через остановку, лишь бы очутиться на свободе. Из-за этого он вообще не ездил на метро, не пользовался лифтами - даже на пятнадцатый этаж предпочитал карабкаться по лестнице. Эти признаки клаустрофобии он стал замечать за собой после того, как в конце восьмидесятых в силу своей профессии репортера побывал в черной густой толпе, клубящейся у Букинского райкома партии.

В тот год узбеки изгоняли со своей земли турок-месхетинцев. Основные события происходили в Ферганской долине - там лилась кровь, обезумевшие от водки, анаши и крови толпы молодежи рвались из поселка в поселок, убивали турок-мужчин, отрезали им головы, уши, носы, насиловалиинасиловали их женщин, бросали в огонь детей, жгли дома. Тогдашний Председатель Президиума Верховного Совета Узбекистана Рафик Нишанов, ставший впоследствии ненадолго первым секретарем ЦК, заявил: ничего страшного, просто на базаре группа молодежи поспорила из-за корзинки клубники... Все знали, что это ложь, что пожарище межнациональной распри кто-то умело разжигал и поддерживал, чемоданами привозя в долину и раздавая молодежи деньги, огромными фурами гнал туда водку, снабжал убийц анашой. Сотни замученыхзамученных и убитых турок - мужчин, стариков, женщин, детей. Вызванные из России внутренние войска и омоновцы как могли защищали уцелевших, собирали и вывозили их под охраной на автобусах, самолетах в соседние республики.

Отголоски этой кровавой вакханалии прокатились по всей республике. Не в таких, как в долине, масштабах, но задели они и столичную Ташкентскую область. В Паркентском районе заведенная кем-то и разгоряченная водкой толпа намеревалась разгромить один из горных пионерлагерей, где временно поселили турок. Ее не пустили омоновцы. Развернувшаяся толпа в самом райцентре разгромила и подожгла здания милиции и прокураторы. Петр Степанович, работавший тогда в областной газете “Ташкентская правда”, побывал в Паркенте на следующий день после погрома - ездил один, на рейсовом автобусе. В городе все было спокойно, но его впервые поразило тогда то, что на улицах он не встретил ни одного русского - сплошь черные головы, сумрачные, неулыбчивые лица, черные, непроницаемые глаза. Не было в городе и ни одного милиционера - они все, переодевшись, разбежались кто-куда. В другой раз, уже в Пскентском районе, он увидел пустующие дома, брошенные месхетинцами, зарастающие сорняками арахисовые поля - турки славились как искусные мастера выращивания земляного ореха, на чем и богатели. Соседи-узбеки дома пока не занимали, но и не покупали:

- Зачем покупать? - спокойно сказал Петру Степановичу один из них. - Все равно нам достанутся...

В те дни он и попал в толпу возле Букинского райкома партии. Райком был отгорожен переносными железными барьерчикоами, возле которого в ряд стояли милиционеры. Неподалеку пряталась под деревом большая пожарная машина с зарешеченным лобовым стеклом, с водяной пушкой на кабине. А перед райкомом, за огромным памятником Ленину, клубилась тысячная черноголовая толпа - она требовала изгнания турок из Узбекистана. Появлялись какие-то всадники на низкорослых лошадках, быстро проносились вдоль толпы, исчезали, потом появлялись вновь. Толпа вела себя довольно мирно, лишь изредка она как-то сгущалась возле барьерчикаов, потом вновь рассасывалась. Чтобы попасть в райком, нужно было пройти сквозь нее. Тогда-то Петр Степанович и ощутил впервые ужас собственного бессилия, своей незащищенности перед толпой. Нет, его не трогали, наоборот, от него даже сторонились, как от некого инородного тела, но он каждой клеточкой мозга, всего тела ощущал враждебность этой толпы, ее готовность по команде сомкнуться над ним. В райкоме на удивление было тихо и пустынно - начальство где-то скрывалось. Обратно Петр Степанович шел в сопровождении милиционеров, а потом их начальник тихо посоветовал ему уехать побыстрей - от греха подальше, благо в Ташкент шла одна из их машин.

После изгнания из Узбекистана турок-месхетинцев все как-то улеглось, успокоилось. Практически почти никто из бандитов, убивавших и грабивших их, серьезно не пострадал, лишь несколько молодых пацанов - исполнителей были осуждены, да и то на небольшие сроки. Но в республике еще долго ходили слухи, что вслед за месхетинцами такая же участь уготовлена армянам, татарам, корейцам, потом возьмутся за русских, в последнюю очередь за евреев. “А их -т- то за что? - спрашивали записные шутники и сами же отвечали - А шибко умные...” Однако для многих русских в Узбекистане те события стали сигналом: пора задуматься о перемене места жительства. С тех пор, пожалуй, и начался массовый их исход из этой азиатской республики. А Петр Степанович после того случая стал замечать за собой эту противную боязнь закрытого пространства, боязнь людской давки. Особенно это чувствовалось с похмелья.

Как он и рассчитывал, в этот час троллейбус был полупустым. Волны рабочих и студентов уже схлынули, и теперь передние сиденья в нем занимали старые бабки да похожие на бомжей потрепанные мужики с огромными грязными сумками - ехали на базар, кто в надежде отхватить подешевле килограмм помидор и капустных листьев, кто на барахолку - продать какую-ниюбудь вещичку из дома. Лишь на одном из сидений закрыв глаза тряслась, русская девчонка лет семнадцати-восемнадцати - закрыв глаза, грубо размалеванная, с распухшими красными губами, с волосами, крашенными в желтый светцвет волосами, из под которого уже пробивалась их подлинная чернота, русская девчонка лет семнадцати-восемнадцати. м. Наверняка провела ночь с какими-нибудь арабами-коммерсантами или с базарными торговцами-узбеками, теперь едет отсыпаться. Петр Степанович, равнодушно скользнув по ней взглядом, отвернулся к окну - он давно уже перестал жалеть таких девчонок, их ныне развелось огромное количество. Да и куда им деваться? На учебу денег нет, работы нет, а есть-тоесть-то хочется.

Весеннее солнце припекало сквозь стекло. Его все-таки мутило с похмелья, и он решил поправить голову бутылочкой пива. Вышел возле “Универсама”. Здесь, через дорогу от магазина, на автобусной остановке была забегаловка барачного типа. С одной стороны, в торце, скрытом от людских глаз, тесную грязную клетушку перегораживал прилавок, за которым до потолка громоздились ящики с дешевым сухим и крепленым местным вином. Хозяйничал в ней здоровенный неулыбчивый парень Ахмед. Клетушка была открыта с самого раннего утра и до позднего вечера. Она была спасением для местных базарных алкашей, трясущихся после ночной пьянки, а по вечерам в нее заходили возвращавшиеся с заводов и строек рабочие. Почти все русские. Заискивающе улыбаясь, они протягивали Ахмеду деньги, просилили налить стаканчик или открыть бутылочку. Тот молча, одним движением ножа, срывал с бутылки пластиковую пробку, споласкивал в ведре стакан и подавал все это страждущему. Здесь не было ни столов, ни стульев, потому народ не задерживался. Только пьяненькие грязные местные бомжи толклись возле нее подолгу: вдруг кто не допьет бутылку, или по доброте душевной плеснет полстаканчика.

Петр Степанович знал в городе несколько таких точек, где можно было опохмелиться с самого раннего утра, где на последние гроши можно было выпить стаканчик дряногодрянного вина. Одна здесь, на юнусабадском “Универсаме”, другая в “комке” возле завода “Геологоразведка”, третья на Алайском базаре. Впрочем, по городу их, наверное, было несколько десятков. Постояннными “обитателями” в них почти сплошь были русские, а продавцами - крепкие парни типа Ахмеда. У каждой была, видимо, своя крыша, к этим непрезентабельным, замызганным забегаловкам иногда подъезжали крутые иномарки, из них по-хозяйски вываливались лощеные высокомерные узбеки, внимательно осматривали точку, о чем-то перебрасывались с продавцами несколькими словами и уезжали. Петр Степанович брезговал такими забегаловками, бывал в них очень редко и то только когдатогда, когда с кем нибудьни будь крепко выпьет, захочется добавить еще, а все другие точки бывали уже закрыты. Впрочем, со временем актуальность таких забегаловок резко упала - в последние годы вино и водку в разлив продавали практически все винные отделы продовлльственныхпродовольственных магазинов. У продавцов для жаждущих всегда находились стаканы - зачастую немытые, заляпаныезаляпанные сладким вином, а в специальной косушке-миске мокли кусочки сладкой зеленой редьки - на закуску.

На юнусабадской “точке” с парадной стороны барака размещалась столовая, в которую забегал перекусить неприхотливый базарный люд. Жарили здесь и шашлыки, продавали самсу. Столики стояли не только внутри барака, но и на улице, под зонтами. Главное же ее достоинство состояло в том, что здесь почти всегда было алмалыкское пиво. Еще в восьмидесятых годах, в начале перестройки Криницин, бессменный директор пивзавода в Алмалыке, крупном промышленном городе Ташкентской области, как-то ухитрился приватизировать свое предприятие. В короткий срок он перестроил его, как считал нужным, и вместе со своим сыном наладил выпуск пива, не уступавшего по качеству знаменитому чимкентскому, где, говорят, особенная вода, и уж точно в несколько раз превосходящее напитки ташкентских пивзаводов. Потому шло это алмалыкское пиво нарасхват, предприимчивые дельцы ежедневно гнали его машинами в Ташкент. На удачу Петра Степановича было оно и в это утро. Взяв бутылочку, он нашел свободный столик под навесом и устроился там в одиночестве.

Залив хорошим глотком жажду, он закурил первую в это утро сигарету. Шум в голове постепенно стихал, внутреннаявнутренняя дрожь прошла, и он с удовольствием откинулся на спинку пластмассового стульчика. Он любил такие минуты, когда можно было внутренне расслабиться, отбросив чувство вины за вчерашнюю пьянку, мысли о работе и посидеть просто так, наблюдая за оживленной широкой улицей, по которой один за другим шли автобусы, потенькивали трамваи. К нему никто не подходил, не тревожил, и он благодарен был этим людям, также как и он, пивом “поправлявшим” здоровье, но ценившим его право на одиночество и покой. Однако долго это длиться не могло - он взглянул на часы - десятый. Надо ехать на работу. Уже не торопясь допив пиво, он отправился на трамвайную остановку. Настроение несколько улучшилось, он чувствовал себя увереннее и готов был вновь ““воткнуться” в суету жизни.

Редакция газеты “Деловой партнер Узбекистана”, в которой Петр Степанович работал заместителем редактора, размещалась в претенциозном здании в самом центре Ташкента. Трехэтажный

особняк на перекрестке улиц Навои и Ленина (ныне Рашидова), был украшен декоративными колоннами, облицован мрамором, разукрашен искусственной позолотой. Ныне позолота осыпалась, многие мраморные плитки поотваливались - возле колонн висели надписи “Осторожно!”. Принадлежал особняк Министерству внешних экономических связей - МВЭС. За ним вот уже более двадцати лет угрюмо чернела недостроенная двадцатиэтежка. Когда-то планировалось разместить в ней республиканский вычислительный центр, однако в свое время, при Рашидове, достроить ее не удалось, а затем началась перестройка и стало вообще не до нее. Городские власти пытались спихнуть ее какому-либо министерству, но все от нее отказывались - не было средств на покупку и достройку. Наконец вроде бы удалось ее продать бизнесменам из Южной Кореи, которые вознамерились на этом месте возвести Бизнес-центр. Однако и у них в последние годы дела шли неважно, а потому железные ребра двадцатиэтажки по-прежнему ржавели под дождями и снегом.

Газета “Деловой партнер” также принадлежала МВЭС, но выпускало ее на хозрасчетных началах ООО с тем же названием, что и газета. Организовал его несколько дет назад тележурналист, выходец из бухарских евреев Борис Бараев. Около тридцати лет проработал он на узбекском республиканском радио и телевидении, почти все время корреспондентом отдела новостей. За эти годы наловчился складно говорить обо всем, о чем требовалось - перестройке, реформах, сельском хозяйстве, культуре, спорте. Говорил быстро, порой захлебываясь словами и только то, что понравилось бы руководству республики. Стройный, с благообразным лицом, начинающий седеть, с приятными манерами, почти совсем непьющий - разве что рюмочку вина за праздничным столом - он производил хорошее впечателение на всех, с кем встречался. Встречался же он по службе с очень многими руководителями республики, политиками, деятелями культуры. Однако по настоящему близких друзей у него не было. Несколько лет назад в одном из официальных репортажей допустил серьезный прокол - неправильно указал присутствовашихприсутствовавших на мероприятиии больших чиновников, за что подвергся репрессиям - его уволили. Несколько месяцев ходил без работы, но потом как-то все утряслось и он вновь стал репортером “Ахборот” - программы новостей первого канала узбекского ТВ.

Однако за это время жена от него ушла и вместе с двумя детьми эмигрировала в Израиль. Мать еще раньше со старшим сыном уехала в США, и в Ташкенте Борис остался практически один. Жил в двхолотсяком в двухкомнатной квартире в центральном районе. Женщинам он нравился - привлекали его благообразная внешность, мягкие вкрадчивые манеры, его профессия. Однако ни одна из его связей долго не продолжалась, он так и не женился, хотя ему перевалило за пятьдесят..

То-ли от скуки, то-ли из желания славы Борис нашел себе хобби - открывать новые газеты, благо в годы перестройки для этого появилась возможность. Делалось это довольно просто - он приходил к знакомому руководителю какого-либо крупного ведомства или министерства, красочно расписывал, как тому необходима собственная газета - это и слава, и возможность показать себя в глаза руководства республики, и рупор, и т.д. и т.п. К тому же, мол, деньги нужны только на первое время, а дальше газета будет зарабатывать средства на свое существование сама, да еще и прибыль приносить. Начальник, не желавший портить отношения со средствами массовой информации и знавший, что он всегда может использовать Бориса для своих целей на ТВ, в конце концов соглашался. Оформлялись документы, регистрировались в Госкомпечати, ведомство выделяло деньги на приобретение бумаги и содержание редакции, набирались сотрудники и вскоре газета выходила. На первых порах, пока были деньги, все шло хорошо - сотрудники получали зарплату, учредитель всячески восхвалалялся в собственной газете. Но вот беда - Борис, несмотря на свою принадлежностьажнеость к иудейскому племени, был начисто лишен коммерческой жилки. Реклама в газету не шла, газетные киоски возвращали нереалиазованные тиражи, а расходы росли - на зарплату, на типографию, на бумагу. Наконец деньги кончались, и тогда Борис снова шел к учредителю, уговаривал его поддержать издание, помочь “временно”. На какой- то периеод это давапло результат, учредитель вновь субсидировал газету, но с каждым разом денег давалось все меньше и меньше. Тиражи газеты падали, зарплата уменьшалась, сотрудники постепенно разбегались и газета окончательно захииревала. В конце концов выпуск ее прекращался вовсе.

В таком предзакатном состоянии влачил сейчас свое сущесствование и “Деловой партнер”. К этому времени Бараев уже успел напрочь разругаться с замминистра, курирующим газету и вынужден был уйти из редакции. По слухам, он с одним из приятелей сколаочивал новую газету, уговорив на этот раз раскошелиться биржевиков. Место его занял Серега - Сергей Сергеевич Коробчук. В началеа выхода газеты Борис взял его к себе замом по коммерческой части, однако проку от него в коммерции, как и от самого Бараева, было мало. Невысокий, плотный - почти круглый, сильно уже облысевший Сергей Сергеевич был уроженцем Самарканда, из потомственной семьи музыкантов. Его отец после войны с трофейным аккордеоном заехал к родственникам в этот древний азиатский город, да там и осел. Подрабатывал в ресторанах, кинотеатрах, на свадьбах, сильно пил, отчего рано и умер, однако старшего своего сына Сережу выучил в местной консерватории по классу пианино. Сергей начал работать в музыкальной школе, бывало, выступал и с сольными концертами, затем его как специалиста переманили сначала в отдел культуры райкома партии, а потом повысили до заведующего аналогичным отделом горкома.

На свою беду Сергей оказался парнем энергичным и, что еще хуже, порядочным. Пытался бороться с очковтирательством в организации политучебы трудящихся, в воспитании молодежи - его несколько раз терпеливо осаживали. В конце восьмидесятых его направили на учебу в Ташкентскую двухгодичную высшую партийную школу. Тогда уже во всю шла перестройка, все кругом кричали о демократии и гласности, и Серега, ничтоже сумняшисяче, накатал большущее письмо в ЦК Компартии республики, в котором изложил свои мысли о недостатках в идеологической работеы Самаркандского обкома и о том, как ее надо было бы перестроить. В результате его персональным делом занялась парткомиссия ЦК, ккоторая обвинила его в очернительстве постановки дела воспитания масс в одной из ведущих областей республики. Обвинение серьезное, но он как-то отговорился на заседании парткомиссии и отделался занесением строгого выговоара в личное дело. А это означало, что самое лучшее место, на которое он мог рассчитывать - завотделоом в каком-нибудь отдаленном сельском райкоме партии. Серега на село ехать не захотел, а потому после партшколы попросил оставить его без распределения, так сказать свободным художником. Впрочем, очень скоро и сама компартия самоликвидировалась, поэтому Серега положил партбилет в самый дальний ящик письменного стола и начал новую жизнь. Поначалу удалось пристроиться в министерстве культуры, оттуда перешел в помощники к председателю республиканского театрального общества, Заслуженной артистке Узбекистана Бернаре Кариевой. Женщина она была властная, умеющая не только ценить искусство, но и материальныеая блага, так что и ей Сергей Сергеевич пришелся не ко двору. В последние годы подвизался на мизерную зарплату в качестве руководителя кружка в республиканском доме детского творчества, откуда его и перетащил к себе в редакцию Бараев, знавший Серегу еще по минкультуры.

В редакции Сергей Сергеевич пришелся, что называется нашел себя - энергичный, расторопный он всегда был готов куда-то поехать, что-то привезти, достать, отремонтировать технику, подписать договор, завезти бумагу в типографию - короче, был неплохим хозяйственником. Единственно, чего не умел - добывать для редакции деньги. Однако этот недостаток щедро компенсировался его готовностью посидеть за дружеским столом и неистощимым запасом анекдотов, что делало его желанным гостем в любом застолье.

Творческой же частью в редакции заведовал Петр Степанович, осевший здесь после неудачной попытки перебраться в Россию. После развода с женой он несколько раз уезажалуезжал то в Ивановскую, то в Тульскую область, пытался челночить, но без достаточного стартового капитала всякий раз прогорал. Вернувшись в последний раз совершенно без денег, он, замученный вонючими поездами, ночевками на вокзалах, голодом и дорожной грязью решил некотороео время передохнуть, остановиться в этом бессмысленном беге и осмотреться. Пристроившись у своей бывшей подруги, он не пошел по редакциям, где его знали и ценили как одного из лучших журналистов Ташкента - не хотелось вновь окунаться в эту специфическую среду, в которой он разочаровался после почти двадцатипятилетней работы. Нанялся садовником на дачу к одному из богатеньких русских - благо всегда, по сути своего пролетарского происхождения, любил копаться в земле, что-то мастерить своими руками. Дача была на берегу речки Чирчик, и оттого Петр Стнепанович с большим удовольствием отдавался физическому труду, загорал, - отдыхал душой.

Однако слух о том, что он вернулся в Ташкент, все же прошел по редакциям, и Борис, который как раз создавал тогда свой “Деловой партнер” (коллеги- журналисты сразу же переиначили его на “Половой”), как-то исхитрился отыскать домашний телефон Петра Степановича, позвонил и пригласил к себе корреспондентом. Петр Степанович поначалу отказывался, но Борис обладал удивительным даром уговаривать. Женщины о таких мужиках говорят, что им проще отдаться, чем обьяснитьобъяснить, почему они этого не хотят. В конце-концовконце концов Петр Степанович согласился, оговорив условие, что он будет готовить необходимые материалы, но не отсиживать в редакции от и до - ему не хотелось расставаться с дачей. Но, как не раз уже бывало, начав работу в редакции, он очень скоро стал лидером, его перевели на должность зама и с дачей ему все же пришлось распрощаться.

Вообще народ в редакции собрался разношерстный. Как-то к Петру Степановичу пришел проситься на работу Вадим Голиков - одно время они вместе работали в узбекистанском отделении ТАСС - УзТАГе. Петр Степанович знал Вадима как высококвалифицированного журналиста, способного бойко писать практически на любые темы. Одно время Голиков руководил в УзТАГе общественно-политической редакцией, был даже заместителем главного редактора информаций на республику, потом уехал в Нукус, где какое-то время работал редактором каракалпакской республиканской русской газеты. Однако обладал он скверным, неуживчивым характером, к тому же мнил себя гениальным журналистом и, подвыпив, начинал кричать своим коллегам, что все они дерьмо по сравнению с ним и пытался учить их, как надо писать. Поскольку каждый из тех, с кем он пил, дерьмом себя не считал, а наоборот, видел в себе неоцененный талант, то такие застолья зачастую перерастали в ссоры. Пил же Голиков запоями, по неделе а то и больше, отсюда и шли все его неприятности - нигде подолгу его не держали, в конце концов он остался вообще без работы. Петр Степанович знал не только Вадима, но и его жену, дочку, бывал у него дома, поэтому когда Голиков пришел проситься на работу, уговорил Бориса принять его. Правда, предварительно они вместе с Борисом провели с Вадимом серьезную беседу и взяли с него клятвенное обещание не пить, не выпендриваться и вообще вести себя прилично. На всякий случай Борис даже попросил его сразу написать заявление об увольнении без указания даты и положил его к себе в сейф - на всякий случай.

Работала в редакции и еще одна бывшая узтаговка, Римма Варанова. Сергей Сергеевич привел в редакцию кореянку Эмму Лю - родившись в знаменитом корейском колхзозе “Политотдел” неподалеку от Ташкента, она какое-то время выступала танцевщицейтанцовщицей в национальном ансамбле, объездила весь Союз, потом сошла со сцены и к сорока годам оказалась не у дел. Серега подобрал ее, принял в редакцию на собачью должность рекламного агента, но, общительная по натуре, битая жизнью Эмма быстро вошла во вкус послусветской жизни, не пропускала ни одного дипломатиеческого приема, презентации, выставки и стала приносить не только рекламу, но и информации с них. Были и молодые - Лена Соломина и Дима Молофеев - выпускники филфака ташкентского университета они, помыкавшись пару лет по учебным заведениям, прибились к “Деловому партнеру”. Лена занималась культурой, Дима увлексяа биржевыми торгами. Они быстро схватывали все, чему их учил Петр Степанович и вскоре стали неплохими журналистами.

Настоящей находкой для редакции стал подполковник Юрий Семенович Ботов - бывший редактор газеты Туркестанского военного округа “Фрунзевец”. Называлась газета так потому, что и округ некогда носил имя знаменитого советского полководца Фрунзе, разгромившего в тридцатые годы в Туркестане банды басмачей. Юрий Семенович был в газете сначала завотделом, ответсекретарем, выезжал несколько раз на войну в Афганистан. Писал стихи, очерки, печатался в союзных журналах. К концу восьмидесятых дослужалсядослужился до звания подполковника и возглавил газету. А поскольку времена были уже перестроечные, организовал выход коммерческого приложения к своей газете - первым начал публиковать в нем частные объявления, рекламу. На этом и сгорел. Оказалось, что военным коммерцией заниматься неположенонеположено. Ботова сняли с должности и отправили в отставку - благо, срок выслуги подошел - но без положеногоположенного в таких случаях присвоения очередного звания. Узнав, что такой человек ходит по Ташкенту неприкаянным, Борис Бараев тут же разыскал его и пригласил к себе на место ответсекретаря.

Ответсеком Ботов оказался классным. По-военному четкий, он быстро навел порядок с материалами, со сроками их сдачи в номер, установил график верстки, сдачи в типогриафию готового номера. Невысокий, прямой, подтянутый, постоянно собранный он сразу расположил к себе редакционных. Но особенно близко он сошелся с Петром Степановичем и Сергеем Сергеевичем. Сблизила их не только работа, но и некое общее отношение к жизни, близкие оценки всему, что происходило вокруг. Немалую роль в этом сыграли и вечерние посиделки втроем - Юрий Семенович пил много, но пил по армейски не пьянея и всегда твердо держался на ногах. Правда, вскоре его переманил к себе собкор “Труда” по Узбекистану, но дружба их не разрушилаись и они по-прежнему частенько встречались втроем. Порядки же, заведененные Ботовым в “Деловом партнере”, сохранялись еще долго.

Были и еще люди в редакции - кто-то приходил, кто-то уходил, но в целом костяк сохранялся. Тем более что ни Сергей Сергеевич, ни Петр Степанович никого особо не прижимали, неа заставляли отсиживать на работе впустую. Тем более что зарплата сотрудникам, особенно в последний год, выдаывалась нерегулярно, светлых перспектив видно не было, а потому единственным требованием к журналистаом было - сдавай необходимую норму материалов и информаций, а там твое дело, чем ты занимаешься. Порой вспыхивали какие-то склоки, стычки между сотрудниками, но их удавалось как-то гасить и редакция продолжала жить, газета выходила раз в неделю по четвергам.

Особых усилий заполнить ее шестнадцать страниц формата “Недели” материалами не требовалось. Чтобы хоть -катокак-то продать ее невеликий тираж - пять тысяч, -, в нее помещали большой кроссворд, анекдоты, кулинарные рецепты, телевизионную программу на следующую неделю. Римма и Дима поставляли финансовую и биржевую информацию, Эмма носили материалы со светских приемов и презентаций, Вадим многословно рассуждал о перепетияхперипетиях развития частного предпринимательства в республике, Лена давала культурную хронику. Петр Степанович, дабы хоть как-то оправдать принадлежность газеты к МВЭС, ставил в нее появлявшиеся на свет нормативные акты, регулирующие внешнеэкономическую деятельность. Из обязательных материловматериалов были сообщения о деятельности президента, постановлениях кабинета министров, заседаниях коллегии МВЭС, работе его подразделений. Все это разбавлялось фотографиями или, как говорили редакционные, “картинками” и втискивалоось в газету. Набирали и верстали ее здесь же в редакции, на компьютерах, в типогрфиютипографию “Шарк” несли уже готовые оригинал-макеты, с которых и печаталася тираж.

Проблема была не в том, чем хзаполнить газету, а, в том, как выпустить ее в свет. Для большинства ташкентских газет существовала лишь одна цензура - управление Госкомпечати по охране государственных тайн. Сотрудники управления внимательно прочитывали набранную и сверстанную газету от первой до последней строчки, разглядывали картинки и , если все, по их мнению, было в порядке, расписывались на каждой странице и шлепали печать. Лишь после этого типография принимала газету к тиражированию. За годы независимости республики эта цензура стала еще более свирепой, чем была в советские времена. Причем практически невозможно было предугадать, что сегодня не понравится цензору. Речь не о критических материалах - ни одна газета, ни один журналист даже помыслить не мог, чтобы хоть как-то задеть проводимый президентом политеческийполитический и экономический курс, работу государственных структур, министерств и ведомств. Впрочем, не совсем так - критика была, особенно в государственных изданиях, но только та, какую предалагали сотрудники президентского аппарата или кабинета министров. Впрочем, две эти организации мало чем отличаслиьотличались друг от друга, поскольку возлавлялвозглавлял их один человек - Ислам Каримов, - ПрезидеднтПрезидент и одновременно председатель правительства. В президентском аппарате создали специальный отдел, за сотрудниками которого были закреплены все выходящие в республике печатные издания. Они внимательно изучали их и, если что-то не нравилось, тут-жетут же звонили редактору и указывали на недостатки. Указания же их порой бывали самые непредсказуемые - от советов больше внимания уделять полиграфическому качеству до прямых указаний опубликовать те или иные материалы. Это касалась, например, материалов о выходе книг президента, подготовки к тысячелетним юбилеям каких-то полузабытых поэтов, встречи национальных праздников. Как-то Петру Степановичу позвонили из президентского аппарата и сказали, что в “Деловом партнере” недостаточно материалов, посвяшенныхпосвященных празднику Навруз.

- - Вы недооцениваете значение этого древнего праздника обновления, - выговаривал ему аппаратчик. - Он в традициях нашего узбекского народа, вы должны понимать, что сейчас не старые времена, когда этот праздник запрещался людьми, не знающими своих корней...

- - Да, мы это учитываем, у нас в следующем номере запланирована целая страница об этом древнем и славном празднике, мы обязательно усилим его пропаганду, - вныужденвынужден был оправдываться Петр Степанович.

Были и более странные указания. Как-то перед очередным Днем Победы по редакциям бывло разослано указание именовать впредь Великую Отечественную войну только Второй Мировой войной. Запрещалось ставить в газету фотографии ветеранов с советскими орденами и медалями на груди. А то вдруг разносился слух, что запрещается всяческое упоминание в печати России или Казахстана. Что, почему, как? Официального ответа никто не давал, но все знали, что эти дурацкие цеу связаны с испортившимися в данный период отношениями Узбекистана с этими странами. Впрочем, вряд ли эта дурость исходила от самого президента - скорее всего инициативу проявляли аппаратчики. Не даром же говорится, что заставь дурака богу молиться - он и лоб расшибет. Коллеги рассказывали, что цензура читала даже ноты новых балетов - не дай бог в них какая-либо крамола закралась... У Петра Степановича же как-то из готового номера сняли анекдот про некого древнегреческого мудреца, который в ответ на вопрос о том, как он поживает, показал спрашивающему язык.

- - Это неприлично. -– Сказал сказал цензор.

Анекдот пришлось снять. Вообще с цензорами никто из редакторов старался не спорить. “Все под Госкомпечатью ходим”- невесело шутилишутили они. И по праздникам несли цензорам подарки - кто конвертик с денежными купюрами, кто бутылку коньяка и шоколадку. Налаживали отношения.

“Деловому партнеру” помимо этой официальной цензуры приходилось проходить еще одну - ведомственную. Перед выходом в свет газету читали в министерстве сначала сотрудники прессцентра, затем курирующий заместитель министра и наконец, сам министр Ганиев. Никто из них никогда не был связан с издательской деятельностью, но каждый считал, что раз к нему попали газетынегазетные полосы, то он просто обязан что-либо в них поправить. Правились, например, слова - “сделать” на “задействовать”, “хорошая” на “отличная” и т.д. Но порой была и более серьезная правка. Как-то вдруг замминистра распорядился снять материал о турецкой строительной фирме “Айсель”. Объяснять он ничего не стал, но на решении своем стоял твердо, хотя из-за этого ломался график выхода газеты. Лишь потом в кулуарах министерства удалось выяснить, что турки, построившие для МВЭС гостинницугостиницу, оборудовавшие аква-парк, стали требовать расчетов за сделанное. Но у министиерстваминистерства денег не было, платить было не чем и оно всячески оспаривало справедлоивыесправедливые требования. И хотя всем было ясно, что платить придется, министерсткиеминистерские чиновники разными способами пытлисьпытались уесть турецкую фирму, дажет таким дурацким способом, как запрет на упоминание ее в газете.

Поднявшись на третий этаж, Петр СтпеановичСтепанович застал в редакции необычную картину. Лена Соломина, миловидная, следящая за своей фигурой девушка, сидела за своим столиком с покрасневшими глазами, с потеками туши на лице, а над ней склонился Дима и что-то ей усопоивающеуспокаивающе нашептывал.

- Здравствуйте, граждане. Случилось что? - бросил Петр Степанович, направляясь к своему месту.

- Да вот тут Лену на базаре обидели. - отклинулсяОткликнулся Дима.

- Как это?

- Да она сама лучше расскажет.

И Лена, вытерев носик мокрым платочком, рассказала. С утра мама попросила сбегать на базар за мясом - благо пенсию получила. Лена и отправилась на соседний Бешагачкский рынок. Скучающие в мясном павильоне молодые ребята-узбеки встретили ее чуть ли не обьятиямиобъятиями, наперебой предлагая развешенное на крючьях мясо. Выбрав кусочек мякоти поприличней, Лена попросила взвесить ей килограмм. Разбитной парнишка взвесил, добавив лишь маленькую сахарную косточку - Лена согласилась. Вышло чуть больше килограмма - на тычячутысячу сумов. Лена подала парню пакет, тот сложил в него мясо и Лена, докупив на базаре зелень, отправилась домой. А дома...

- Представляете, Петр Степанович, - говорила сквозь всхлипывания Лена, - они мне в мясо член подсунули...

- Член? Какой член? - не понял сразу Петр Степанович.

- Бычачий...

Сдерживая смех, Петр СтпеановичСтепанович молча рассматривал девушку. Но тут вдруг из своего угла подала реплику злая на язычок Римма Алексеевна:

- Так ты бы и радовалась, дура, чего слезы льешь... Может, в твоем хозяйстве бы и пригодился.

Не сумевшая в свои двадцать семь лет выйти замуж и комплексующая из-за этого, Лена густо покраснела и выбежала из редакции.

- Ну ты, мать, даешь..., - покосился на Римму Алексеевну Петр Степанович.

- А чего она из себя довчкудевочку строит, - сердито проворчала та. - А вообще-то, конечно, надо бы этим мясникам тот член в одно место засунуть... Совсем охамели, нас уже и за людей не считают. Посмели бы они такое сделать узбечке? Да их бы тут-жетут же на месте прибили...

Дальше, как обычно, начался общий разговор о притеснениях русских. Вспоминали, как какая-то узбечка кричала в автобусе, чтобы они, русские, “убирались в своя Россия” и ей никто не смел возразить, как на базаре торговец отказался продать помидоры, потому что к нему обратились по русскипо-русски, как в метро стали объявлять остановки только по-узбекски и все такое прочее. Припомнили и снос памятников Гоголю, Горькому, не говоря уже о Дзержинском, Кирове, Марксе, переименование улиц, о том, что в сберкассах, коммунальных конторах все бланки, все бумажки только на узбекском. В ообщем, повседневный треп на наболевшую тему. Петр Степанович не прислушилвалсяприслушивался - такие разговоры велись в любых конторах, где работали русские, часами.

Вскоре заявился и Сергей Сергеевич. Как всегда с похмелья весь деловой, сутеливыйсуетливый. Перекинулись с Петром Степановичем: “Как ты?” - “Нормально...” и криво усмехнулись друг другу. Стали собирать газетные полосы - выводить на лазерном принтере, клеить, вычитывать - после обеда Сергей Сергеевич должен был везти их на просмотр в МВЭС, расположившееся в бывшей партшколе. Петр Степанович начал собирать материалы для следующего номера. Жизнь в редакции потекла своим чередом.

2.

Степанида Матвеевна осторожно постучала в дверь зала - пора было поднимать гостей.

- Да-да, сейчас встаем, - откликнулся из-за двери голос с акцентом.

“Накувыркались за ночь, теперь глаза не разлепят...” - беззлобно подумала Матвеевна и пошла на кухню ставить чай.

Вчера она часа три, почти до десяти вечера протолклась возле гостинницы “Россия”, пока сняла эту парочку. Были там и другие бабки, предлагавшие приезжим ночлег за умеренную плату. Матвеевна занялась этим промыслом года два назад, когда вышла на пенсию. Работала она медсестрой в поликлине текстильного комбината, и когда ей насчитали пенсию - 3,5 тысячи сумов, слезы лить не стала: лей не лей - денег не прибавится. Да она уже давно привыкла надеяться только на себя - мужа схоронила, когда сын Колька был еще совсем маленьким. Считай, поднимала его одна, благо к нищенской зарплате медсестры перепадало еще кое-что от благодарных больных. Да и дома подрабатывала - убирала лестницы, стирала холостякам. Статная, полная, властная по характеру она и Кольку растила в строгости, после школы определила его в техникум. После армии женила его на знакомой девушке. Но семейная жизнь у Кольки не задалась - развелся, оставил жене с маленьким сыном кооперативную квартиру, а сам вернулся к матери. Завод текстильмаш, на котором он работал, с углублением рыночных реформ почти совсем остановился, сын остался без работы. Стал много пить, вместе с такими же дружками-пропойцами целыми днями отирался на городских рынках - где машину разгрузят, где мешок помогут донести до дома, а то и продадут что-либо, прихваченное из дома. Вырученные деньги шли на вино, так-что сын каждый день заявлялся домой на рогах. Сколько не боролась с ним Степанида Матвееевна, как не бранила, не умоляла бросить пить - без толку. Рано по утрам он, высокий - в отца, худой, угрюмый молча, не гляда на мать, натягивал на нечесанные волосы кепку и вываливался из квартиры. Поздним вечером приходил пьяным, и, все же стесняясь матери, сразу же шмыгал в свою комнату - до утра. Выгнать совсем из дому она его не могла - жалела.

До пенсии Матвеевна могла бы еще выйти замуж - знакомые вдовцы заглядывались на нее, делали предложения. Но она отказывала, боялась, что Колька не уживется с отчимом. Но, получив первый раз свою слезную пенсию и прикинув, сколько из нее надо заплатить за трехкомнатную квартиру и за свет и сколько ей останется на жизнь на месяц, поняла, что одной ей не выстоять, если, конечно, она не хочет опуститься до помойки. Поэтому и приняла в дом Игната Васильевича, с которым познакомили соседки. Игнату Васильевичу уже много за шестьдесят, но, рослый, широкостный, большерукий - ладони что лопаты, он был еще вполне крепким и надежным мужиком. Когда-то давно уйдя из семьи, он несколько лет мотался по чужим углам, что ему крайне опротивело, и он был рад прибиться к Степаниде Матвеевне. Муж не муж - в загсе не расписывались, так, сожитель. Но всю свою пенсию он отдавал ей, ей же приносил и тот заработок, который получал в кооперативной металлообрабатывающей мастерской. Там его сценили как высококлассного слесаря, умеющего быстро и качественно починить любой механический агрегат или станок. Ни в домашние дела Матвеевны, ни в ее отношения с Колькой он не вмешивался и был благодарен Степаниде за постель, еду. За то, что она его обихаживала и за то, что был живой человек, с кем можно было бы долгими вечерами перекинуться словом.

От соседок же Степанида Матвеевна узнала и о промысле возле гостинницы Россия. Поначалу показалось ей дико - как это привести в свою обжитую квартиру совсем чужих людей, уложить их спать на свою кровать... Но денег на семью не хватало, и она решилась. Поначалу старалась сдавать койку на ночь лишь русским или семейным парам, мыкающимся у гостинничных дверей без места. Потом перезнакомилась с товарками, так же как и она промышлявшими возле “России”, с ментами, которым прихотилось отстегивать часть выручки, чтобы не гоняли, и вскоре уже зазывала к себе всех без особого разбору, особенно зимой, когда приезжих было мало. Оказалось, что кишлачных узбеков, приехавших в столицу на базар со своим товаром, пускать на ночь даже выгоднее - они денежнее, чем русские. Однажды она даже сдала на месяц свою утепленную веранду двум парням-узбекам из Ферганы, приехавшим в Ташкент на заработки. Они оказались мастерами-отделочниками и она вместо платы за жилье попросила их отремонтировать кухню. Они не только покрасили и побелили, но и выложили по потолку резные гипсовые карнизы, сделали по стенам разноцветную надувку. Но больше всего Матвеевна любила теперь зазывать на ночь парочки, ищущие место для любовных утех: эти не скупились, да и вели себя обычно тихо - закроются в зале и до утра. Сервис у Матвеевны был не шибко изысканным - чистые простыни, полотенце да чай по утрам. Она специально держала всегда чай двух сортов - черный индийский “со слонами” и зеленый № 95, на выбор. Некоторые из клиентов даже брали у нее телефон и перед очередным приездом в столицу звонили, просили оставить за ними место на ночь-две.

Вот и вчера ей повезло: простояв у гостинницы несколько часов и почти уже не надеясь заполучить стоящих клиентов она вдруг увидела парочку, явно ищущую, где бы провести время до утра. Ей удалось опередить соперниц и заполучить их. Пока вела их к себе переулком на Педагогическую, познакомились. Невысокого, коренастого темнокожего парня лет тридцати пяти, оказалось, зовут Мурод, а его спутницу, полненькую круглолицую кореянку - Лиля. Мурод представлися как директор какой-то фирмы, а Лиля оказалась его бухгалтером. Приехали они в Ташкент из Каракалпакии, из Нукуса, за два дня решили все свои дела и надумали еще задержаться здесь на ночь, чтобы отметить удачу. Как обычно, Матвеевна постелила им постель на широкой тахте в зале, дала по просьбе Мурода большие бокалы и тарелки - у них с собой оказалось шампанское, лепешки и колбаса. Когда они закрылись, она на кухне просмотрела их паспорта - документы она всегда просила у своих клиентов, объясняя это тем, что на всякий случай должна иметь их под рукой - вдруг участковый вздумает проверить, кто у нее в квартире. Хотя на самом деле участкового она не боялась, тот давно уже был ею прикормлен. Оказалось, что Мурод имел свю семью, была замужем и Лиля. Но вот выбрались в командировку и решили, так сказать, упрочить свои деловые отношения через постель. “Пусть порезвятся” - усмехнулась тогда про себя Матвеевна.

Первой поднялась Лиля, пробежала в ванную. Тут же поднялся и Мурод, попроисл дать им в зал чай и пиалы. Задержались они недолго - уже через полчаса, взяв с них тысячу сумов - по пятьсот с каждого - и вернув документы Степанида Матвеевна проводила их за дверь: “Заходите еще!”. Собрала и кинула постельное белье в стирку, но сразу стирать не стала. Сегодня у нее предстоял тяжелый день - надо было ехать на свидание к сыну.

Николай уже четыре месяца отбывал срок в колонии под Чирчиком. Попал он туда вместе с дружками, и за дело: повадились срезать электросчетчики в подъездах жилых домов и продавать их за бутылку на толкучках. Их очень скоро поймали - кто-то из компании проболтался по пьянке. Кольке, как попавшему под суд впервые, дали четыре года. Матвеевна восприняла осуждение сына как должное - чего еще ждать от пьяницы... Было бы другое время, как раньше, может быть и не попал бы в колонию, может, нашел бы работу - голова то у него светлая, да и руки умелые, остепенился бы, стал бы жить как все. А что сейчас? Работы не найдешь, а найдешь - так и платят на заводах такие гроши, что только смех и горе. Вот и доигрался. Но сын есть сын, и Матвевна не пропускала ни одного месяца, когда разрешали свидание. И в этот раз она уже собрала кое-что для поездки, - чай, конфеты, сигареты. Но надо было еще заехать на базар, докупить колбаски, зелени, лепешек. В Чирчик она решила ехать вместе с Игнатом Васильевичем - дорога хоть и недальняя, но таскаться с сумками ей уже тяжеловато на старости лет. Матвеевна стала готовить завтрак: скоро должен быть вернуться Игнат Васильевич, отправившийся рано утром отпрашиваться с работы.

Толстые глиняные стены комнаты, хоть и оклеенные обоями, к утру отсыревали. Но от печки-голландки, еще не остывшей с ночи, тянуло теплом, и Анастасия, прихлопнув ладонью будильник, звеневший на тумбочке в изголовье, сбросила с себя одеяло. Она всегда спала голой. Раньше, когда бывала замужем, того же требовала и от мужей - от этого ей чаще перепадало “бабского счастья”. Но и оставшись одна, не изменила этой привычке. Осторожно потянулась, потом провела руками по грудям, по бокам, по пояснице - болит, чертова кукла, как ни растирай ее змеиным ядом, а застарелый радикулит все равно дает себя знать.

Встала, прошлепала босыми ногами к старинному трюмо, стала себя разглядывать. Ну - что ж, давно за сорок уже, бабушка - внуком недавно обзавелась. Волосы еще свои - хоть и секутся, еще довольно густые, если хорошенько взбить и уложить - смотрятся не хуже шиньона. Седина хной закрашивается. На лбу морщинки, под глазами синева - спала плохо, ворочалась полночи от ломоты в пояснице, от бесконечных дум о себе, своем житье-бытье. Широкие скулы, тонкий прямой нос говорили о принадлежности к славному роду оренбургских казаков. Полные, но увядшие губы... “Красива ты была когда-то, Настенька, да поиздержалась” - подумала о себе отстраненно. Ну да ничего - на ресницы тушь, на щеки пудру, на губы помаду любимую, темно-красную. Порядок. Но вот тело... Анастасия со вздохом оглядела себя. Когда то ее огромные груди были тугими, вызывающе торчащими - ни один мужик мимо равнодушно не проходил. В магазинах не могла найти лифчика нужно размера - самой приходилось шить. А сейчас они пустыми мешками свешивались чуть ли не до пупка. На животе поперечный шрам от кесарева сечения - память о первенце, Гошеньке. Дочку, Натаху, рожала уже легче. Кожа на крутых бедрах дряблая, рыхлая, на ногах синие варикозные узлы. Ничего не поделаешь, она давно уже носит длинные юбки. Анастасия еще раз бегло окинула себя взглядом - надо лифчик с укороченными плечевыми лямками, юбку потуже затянуть. Усмехнулась криво: “Ничего, еще сгожусь...”

- Настя! Горшок вынеси! - закричала из второй комнаты, отделенной от спальни Анастасии узеньким коридорчиком, мать.

- Подожди, сейчас иду, - откликнулась дочь.

Матери за восемьдесят, но до последнего времени эта крепкая, кряжистая старуха часа не могла посидеть спокойно. Она то бралась подметать двор, то обрезать виноградник или пересаживать цветы,

убирать за цепной овчаркой Ладой. Пыталась она хозяйничать и на кухне, но Анастасия гнала ее от плиты - мать была уже по старчески неопрятной, забывала мыть руки, сыпала свои грязно-седые волосы. Из-за этого она постоянно ссорилась с дочерью и, не желая утишить свой властный характер, что она вырастила трех детей, в том числе и ее, Настьку, и не ей, соплячке, указывать, что ей делать и как. Но здесь Анастасия ей не уступала. Месяц назад, когда Анастасии дома не было, нелгкая понесла стуруху выносить сучья на свалку. На дороге на нее налетела машина, она упала и поломала шейку бедра. В больницу старуху не положили, да она и сама не хотела. Наложили гипс и сказали, что если срастется, то и дома срастется, хотя в ее возрасте это проблематично. С тех пор и выносила Анастасия за ней горшки, мыла по субботам, кормила - поила.

Побило, покрутило семью Тимофеевых в двадцатом веке. В тридцатые годы была это крепкая, работящая семья, почти как все в те годы в казацких селениях в Оренбуржье. Две пары быков, две лошади, коровы, свиньи, птицы без счету, весь необходимый для крестьянского дела инвентарь. Но попали они под раскулчивание со ссылкой, отправили их зимой вместе с другими кулаками в холодных товарных вагонах в далекий Красноярский край. По дороге старшая дочка померла от холода и голода, остался только сын - Виталий. Выбросили их из вагонов на каком-то забытом полустанке, а потом еще долго вели почти без дорог в тайгу. Привели на заснеженную поляну, сказали - зедесь будете жить. Как жить?- ни двора кругом, ни кола. А так, сказали: кто выживет - тот выживет, а уж кто помрет, тому видно, так на роду написано.

Тимофеевы выжили. Георгий Тимофеев был мужик силы неимоверной. Невысокий, но широкий, грудь как бочка, ручищами подковы ломал. В первый же день шалаш соорудил, а вскоре и землянку выкопал. На осиновой коре, на кедровых шишках до весны дотянули, а там уже тайга кормить начала - сок березовый, дикий лук да молодой папаротник, грибы-ягоды, охота. Вместе с женой Клавдией ломались на своей делянке с восхода до захода солнца, участок под пашню расчистили, дом бревенчатый подняли. Худо-бедно зажили. Перед войной у них еще сын народился, назвали Степаном. Рядом с Тимофеевыми и другие ссыльные дома поставили. Отсюда Георгий и на войну ушел. Воевал не хуже других, от пуль не прятался, вернулся в 45-м с двумя ранениями, медалью “За отвагу” и орденом Красной звезды. Пожили они в таежном поселке еще несколько лет, родили дочку - Анастасию.

Под старость лет, уже после смерти Сталина, Георгий решил, что хватит с него трескучих сибирских морозов да вьюг - надо в теплые края перебираться. Да и детям хотелось дать настоящее образование, вывести в люди. На семейном совете решили - надо ехать в Ташкент, город, говорят, хлебный, а зимы там так и вообще не бывает. Распродали соседям все, что могли, сложили кое-какие пожитки в два больших окованных сундука и двингулись всем семейством на юг.

На вырученные от распродажи деньги в Ташкенте удалось купить лишь полдома - одну комнату с маленькой прихожей - возле Паркентского рынка. Георгий устроился на работу по соседству на кирпичный завод, а вечерами и в выходные вместе с сыновьями взялся перестраивать дом. Сами месили глину с соломой, лепили кирпич-сырец, сами выкладывали стены. Пристроили еще одну комнату, кухоньку. На небольшом, узком но длинном участке, доставшемся им, посадили вишни, яблони, орешину, вдоль дома пустили виноградник. Обустроились. Старшего сына, Виталия, с детства увлекавшегося музыкой, опеределили в консерваторию, по классу аккордеона. Учился он хорошо и получил диплом с отличием. Стал выступать с концертами, потом пошел аккомпаниатором к одной известной в Союзе исполнительнице народных песен. Вместе с ней побывал во многих странах, а потом осел в Калининграде да и знаться со своей родней почти перестал. Степан же увлекся точными науками, на свой страх и риск после школы поехал поступать в Куйбышевский авиационный институт и успешно выдержал экзамены. Выучившись на штурмана, стал летать на больших самлетах, женился на стюардессе и стал со временем москвичем. Но ни родителей, ни младшую, любимую сестренку Настеньку не забывал, выбирался в Ташкент раз в два-три года, привозил кучу подарков, деньгами помогал.

Настенька подрастала красавицей. Твердым, непокорным характером пошла в отца, верховодила среди школьных подружек.После школы решила стать врачем, поступила в медицинский институт.Но тут-то, еще на первом курсе, с ней и стряслась беда. Она влюбилась.

Да ладно бы влюбилась в какого-нибудь сокурсиника или русского парня из своего квартала - мало, что ли, увивалось за ней ребят с соседних улиц. Так нет же, приглянулся ей Батыр, парень из узбекской семьи, жившей неподелку от их дома, на той же улице Вишневой. Вроде бы и раньше видела его не раз, в одной ведь школе училиссь, но как-то не замечала, что-ли. А тут вдруг сразу как глаза открылись, как кто лбовным зельем ее опоил. Да и то сказать, Батыр был парень видный - высокий, стройный, черты смуглого лица тонкие, смоляные волосы кудрями вьются. Ну и пропала девка. Стали они с Батыром встречаться, а через месяц-другой уже и о свадьбе сговорились. Отец Анастасии был против такого ее замужества.

- Мало тебе русских ребят? - говорил он дочке. - Ты не смотри, что узбеки с виду такие мягкие да улыбчивые. Попадешь к ним в дом - наплачешья. Уж я то знаю, насмотрелся на них на заводе, да дома у них бывать приходилось.

Отговоривала Настеньку и мать, но дочь никого слушать не хотела, ей без Батыра, видишь ли , белый всет не мил. Настояла на своем. Свадьбу большую не делали, расписались да посидели своей компанией. Но ни отец, ни мать со своей узбекской родней знаться не захотели, отговаривась тем, что там свои порядки, им не привычные.

Вошла Настенька в семью Батыра младшей женой. Муж ее не обижал, но старшие снохи, свекровь помыкали ей как хотели. Вся грязная работа по дому доставалась ей. И слова против не скажи - враз оборвут да еще мужу гадостей про нее нашепчут. Обращались к ней, особенно свекр, благообразный с виду, но ехидный и властный старик, только по узбекски. Но она все терпела, все сносила ради своего любимого Батыра.

Через год она родила сына - Гришеньку. Роды были трудными, пришлось делать кесарево, врачи говорили, что шансов у Настеньки остаться в живых пятьдесят на пятьдесят. Батыр в те дни не выходил из ее палаты, приносил соки, фрукты, а бывало и плакал у ее ног - только не умирай, любимая... Она выдержала, не умерла. Векрнулась домой с сыном на руках - для узбеков это большая радость. Пришлось, правда, взять в инстиуте академический отпуск на год.. Потом вновь продолжила учебу, через четыре года получила диплом врача редкой по тем временам специальности - радиолога.

В тот год Анастасия уже носила под сердцем дочку. На седьмом месяце беременности, с большим животом, переваливаясь как утка, ходила она по обширному двору мужа - то чай тестю заварить, то Гришеньке штанишки сменить, сопли утереть. В один из таких дней и вызвала ее за калитку Татьяна, подружка еще со школы:

- Не обижайся на меня, подруженька, но не могу я молчать... Твой Батыр себе подружку завел, с ней теперь общается каждый день!

Сказала, и сама испугалась, увидев, как помертвела Настя, как стала оседать, подхватив руками живот.

- Да ты что, да ты опомнись, да еще может все обойдется, - заторопилась подружка, поддерживая Настеньку. А та, глянув на нее ненавистно, только и вымолвила:

- Кто?

- Да ты ее знаешь, это Наргиза, они с Батыром вместе работают, в одном институте!

Как полоумная, бросилась Анастасия к себе в комнату, натянула первое попавшееся платье и выскочила из дома. Как ехала к Батыру на работу - не помнит... Очнулась только в скверике возле института. Там и простояла несколько часов, прячась за деревом. Ждала.

Дождалась. Вышел Батыр подруку с Наргизой. Потому, как прижимал к себе ее муж женщину, как ласково наклонялся к ней, целуя в шею, как что-то нашептывал на ушко - поняла: все правда, что подруга наговорила. Пытливо, пристально всматривалась она из-за дерева с соперницу. Красива Наргиза, настоящая восточная красавица - густые черные брови вразлет, яркие полные губы, родинка на подбородке... Слез Настенька не лила - в ней словно все закаменело. Дальше она все делала как автомат, как заводная. Приехала домой, молча, не глядя ни на кого, собрала в узелок свои платьица, вещички сына, взяла Гришу за руку и повела к отцу-матери. Пришла и сказала:

- Я больше туда не вернусь...Принимайте такую, как есть. Не примете - пойду с моста брошусь, нам с Гриешнькой больше податься некуда.

Приходил потом несколько раз Батыр, стоял с ней возле калитки по ночам, умолял простить, говорил, что это была случайность, что все скоро забудется и он по-прежнему любит только ее, Настеньку. Анастасия же отвечала, что она могла бы все ему простить, но только не предательство. На том и стояла. На том они и разошлись с Батыром окончательно.

Отец, Георгий Ефграфович, и раньше не чуждался водочки и виноградного винца, которое сам делал в большом количестве, а после неудачного замужества любимой дочки и вовсе запил по-черному. Все ему опостылело - дом, семья, внуки. Дошло до того, что он бросил семью и ушел жить на квартиру к одной бабке-пропойце. По пьянке клял судьбу, детей, а больше этот край - Узбекистан - черт его дернул сюда приехать, всех узбеков, лицемерное и злое племя. “Под корень их извести, Буденого на них нету!” кричал в пяьном угаре друзьям-собутыльникам. Те поддакивали, чтобы не растраивать кампанию, от этого он распалялся еще больше. Умер он через два года страшной смертью - пошел пьяным в баньку окунуться под душем, а там случился выброс пара из газового котла. Сварился заживо, через два дня скончался в больнице в мучениях.

Вскоре после развода Анастасия родила девочку, назвала Наташей. После декрета вновь вышла на работу в первую горбольницу. Жили с матерью скудно - ее зарплаты да алиментов от Батыра едва хватало на хлеб да на молоко детям. Мать получала пенсию, но отдавала ее на хозяйство не всю, большую часть складывала на сберкнижку: “Помру - будет на что схоронить”. Настя и не просила ее помогать, рада была, что приютила ее мать. Вела хозяйство, по сути, одна. Мать же порой не сдерживала свой характер, чуть что не по ее, начинала корить: “Мой дом, я здесь хозяйка, что скажу - то и будешь делать! Моим куском питаешься!”. Настя терпела - кому с малыми ребятами нужна?

Гулять особо не гуляла. Разве что на ночном дежурстве в больнице кто из мужиков-врачей прилипнет - не отказывала. Эти получасовые кувырканья на клеенчатых больничных кушетках она и всерьез-то не воспринимала - так, баловство одно. Бывало, что выбиралась и к разбитной подружке Татьене, когда та собирала у себя застолье. Ее ровесница, Татьяна к тридцати годам тоже осталась без мужа, с двумя дочерьми. Правда, муж, уходя, оставил ей большой капитальный дом. Вот там-то, чаще всего на настиле под виноградником, и устраивала подруга гулянки - по поводу и без повода. Приходили одноклассники, Татьянины друзья по работе из проектного института. Заглядывались татьянины гости на Анастасию, а, хорошенько подвыпив, пусакли в ход руки и зазывали в саду погулять. Если мужичок нравился, Настя не отталкивала его - комнат в татьянином дому много...

Как-то у себя в лаборатирии обследовала одного пациента - проверяла почки на камни. Диагноз оказался хорошим, о чем и сказала больному, невысокому, полному мужичку лет за сорок, с большими залысинами на голове и чуть крючковатым носом. Тот ей на радости шоколадку преподнес, цветы, представился:

- Володя, геолог.

Так и познакомились. Володя стал часто заходить к ней в больницу, приносил цветы, целовал ручки, приглашал в театр, провожал с работы. Был он разведеным, жена ушла от него во время одной из его длительных экспедиций. Стали встречаться. Анастасия видела, что геолог, что называется, втюрился в нее по уши. Через месяц сделал предложение пожениться. Ей это и льстило, но и пугало - все-же у нее двое детей, как он к ним будет относиться? Да к тому же выяснилось, что Володя - еврей...

Подруги наперебой советовали не выпендриваться и выходить поскорее за Володю замуж, пока не передумал.

-Ты посмотри - мужик приличные деньги зарабатывает, не пьет, не курит, не урод. Какого рожна еще тебе надо? Ну и что что еврей - все получше твоего Батыра будет! И у евреев между ног то же самое, что и у других мужиков, проверено. А дети у тебя еще малые, к новому отцу привыкнут.

Анастасии и самой хотелось на кого-то опереться в жизни. Согласилась. Расписались они с Володей честь по чести, в загсе. Жить стали у Анастасии дома - не оставлять же ей мать одну, да и дом, как никак, вести надо. Правда, хозяин из Володи оказался никакой - ни крышу починить, ни огород вскопать, ни выгребную яму почистить. Зато деньги, и немалые, он действительно нес в дом. На вырученные от продажи его однокомнатной квартиры четыре тясячи они смогли даже купить подержаный, но еще вполне приличный “москвичек”. Жили, можно сказать, хорошо. Володя с детьми был ласков и они вскоре к нему привязались, младшая Наташенька так и вовсе стала его папой называть. Анастасию Володя просто обожал, чуть ли не молился на нее, слушал ее во всем и теще не перечил. В экспедиции его больше не посылали, работал он теперь в одном из ташкентских главков. Утром на работу, вечером домой, и обязательно с каким-нибудь подарком - тортик купит, дыню на базаре прихватит, конфет ребятишкам. Как-то летом они сумели одновременно взять отпуска и покатили на своей машине на знаменитое киргизское озеро Иссык-Куль. Целый месяц купались, загорали, пили кумыс, ели горстями облепиху. Это, пожалуй, было самое счастливое лето Анастасии.

Но спустя несколько лет стала она замечать за мужем странности. Он стал вдруг подолгу о чем-то задумываться, глядя в одну точку, пугался и вздрагивал, если его в этот момент окликали. Мог часами сидеть, перебирая какие-то невзрачные камешки, во множестве привезенные им из экспедиций. Стал разговаривать сам с собой - а о чем, в другой раз и не поймешь. Анастасия пыталась его как-то растормошить, выяснить, что с ним происходит. Володя же от разговора уходил, говорил, глядя на нее своими большими черными глазами:

- Ну что ты, Настенька, беспоишься. Все у меня хорошо, все отлично, не обращай внимания.

Однажды утром Настя проснулась в кровати одна. Подумав, что муж где-нибудь во дворе, пошла умываться в баньку. Володя висел там в петле, зацепив веревку за крюк в потолке. Посмертной записки он не оставил.

Эта необьяснимая смерть изменила Анастасию. Она вдруг уверовала в некий рок, который преследует ее. Схоронив мужа, отметив все положенные дни и годовщину, она на первых порах замкнулась в себе, пытаясь разобраться, что же в ней такого особенного, что у нее так несчастливо складывается судьба. Но ответа не находила. Внешне эти душевные страдания никак не проявлялись - она была все такой же собранной, следила за собой, аккуратно выполняла работу. Лишь единожды ее душевная мука вырвалась наружу. Завотделением сделал ей какое-то замечание - так, пустяк, обычное по работе дело. Анастасия же восприняла вдруг это замечение как страшную, незаслуженную обиду. Она почувствовала, что сжатая, сдерживаемая внутри ее пружина готова вов-вот взорваться, что еще одна капля и она сделает нечто, чего и сама испугалась. Она не ответила на замечание зава, кое-как доработала до конца. Домой ехала не помня себя. И лишь когда уже подросшая дочка, увидев ее опрокинутое лицо, испуганно спросила:

- Что с тобой, мама? -

она дала себе волю. Ее начала бить истерика, ручьем хлынули слезы и она бешено кричала сквозь них:

- За что? За что мне все это? Неужто я хуже всех? За что мне такая жизнь проклятая? Да пропади оно все пропадом! Не могу больше...

Перепуганные силой ее чувства старуха мать, дочка пытались ее успокоить, говорили, что она не хуже, а лучше других, что они ее любят, что надо взять себя в руки и успокоиться. Ничего не помогало - Анастасия билась в беспамятстве головою о стенку, выкрикивала бессвязные слова и слезы лились не переставая...

Шло время, душевные раны стали затягиваться. Анастасии было уже за тридцать и она, порой отглядываясь вогкруг, чувствовала, что с каждым годом надежды наладить нормальную семейную жизнь становятся все более несбыточными. Она замечала, как начинала вянуть ее бабья красота, как все чаще появляются седые волосы на голове - вырывай их не вырывай, как все больше морщинок проявляется на шее, как теряет упругость тело. И она не то чтобы махнула на себя рукой, но, что называется, дала себе волю хоть на последок пожить всласть.

Все чаще уходила она вечерами в Татьяне, где собирались веселые кампании. Заводила мимолетные знакомства с пациентами на работе, порой даже оставалась с ними после дежурства на часок-другой в своей лаборатории. Но и этого ей показалось мало - она взяла себе за правило дважды в неделю бывать в бассейне в военном городке, возле штаба ТуркВО. Там всегда было полно моложавых, хамоватых, с вполне определенными желаниями капитанов и майоров, готовых ублажить красивую и, судя по всему, податливую женщину. Отношения с ними у Анастасии были откровенными и прямолинейными, простыми как их надраеные щеткой сапоги. Чья-либо квартира, бутылка водки для партнера и шампанское для дамы, шоколадка - и два часа бурного секса. Расставались также просто, порой даже не обмениваясь телефонами. Анастасию такие отношения вполне устраивали - офицеры чаще всего были хорошими партнерами в постели, не претендовали на длительное знакомство, не навязывались со своими переживаниями и чувствами.

Правда, лет через пять после смерти Володи Анастасия сделала еще одну попытку сколотить семью. В тот год ей удалось в профсоюзе медиков выколотить почти бесплатные туристические путевки для себя и дочери в Россию, на турбазу под Владимиром. Еще по дороге туда на Анастасию, она это чувствовала, положил глаз довольно видный мужчина из их группы. Завязалось знакомство, и уже через два дня, отправив дочку на озеро кататься на лодке, она отдалась в своем домике новому знакомому Николаю. Весь отпуск они провели вместе, и даже после возвращения в Ташкент продолжали встречаться. Николай был женат, Анастасия его не отталкивала, но и не поощряла. Он же жаловался на неудавшуюся семейную жизнь, гооворил, что с Анастасией ему хорошо, что он любит ее и хотел бы жить с ней вместе. В конце концов она пригласила его к себе домой, познакомила с матерью, детьми, хотя никогда такого себе до этого не позволяла. Николай остался у нее дома. Работал он в одним из НИИ и, на удивление, оказался довольно хозяйственным мужиком - обрезал деревья, обновлял виноградник, отремонтировал курятник. Но у него оказалась слабость, - Николай пил, пил часто и помногу. Пьяным же он начинал кочевряжиться, все ему было не так и не этак. Анастасия поначалу пыталсь его отвадить от водки по хорошему, увещевала, говорила что лучше уж пить дома домашнее вино, чем где-то шляться по забегаловкам с друзьями. Ничего не получалось. Однажды Николай пришел поздно ночью особенно пьяный, грязный - упал, видно, где-то в арык. Стал шарашиться по кухне, разбил окно, порезал руку...

Наутро Анастасия сказала:

- Все, Николай, давай расстанемся по-хорошему. Уходи и забудь сюда дорогу.

Так и рассатались. Подруги подначивали:

-Ну что, попробовала русского мужика? Это тебе не узбек и не еврей! Русский Ванька только на водку силен...

С того раза Анастасия и вовсе потеряла надежду наладить семью.

Дети подрастали, старший, Гошенька, после десятилетки пошел работать монтером на телефонную станцию. Дочка Натаха училась прилежно и твердо немерена была поступать после школы в институт. Анастасия тянула семью как могла. На дочку перекраивала и шила свои старые платья, на сына переделывала оставшиеся от Володи костюмы. Помногу закручивала на зиму банок с вареньями, соленьями - все со своего сада и огорода, это и выручало. Вязала на заказ, и это приносило небольшой доход.. Иногда наезжал брат Степан из Москвы, навозил подарков и тогда в доме был праздник.

С мужчинами Анастасия встречалась теперь уже без прежнего азарта, а как бы по инерции, не желая ломать не ей заведенный порядок. И постепенно она поняла, что от этих встреч можно получать не только телесное удовольствие, но и вполне определенную выгоду. На это навела ее все та же давняя подруга Татьяна.

Их было четверо подруг еще с ученичества - Анастасия, Татьяна, Валентина и Светлана. Все когда-то жили по соседству, бегали в одну школу, а позже и на танцы в Окружной Дом офицеров. Да и после школы старались чаще видеться, вместе отмечали дни рождения, праздники, собираясь то у одной, то у другой. Во многом схожи были и их судьбы. Лишь Светлана, учась в политехе, удачно вышла замуж за сокурсника, ставшего инженером- строителем. Родила ему трех детей, а когда муж, мотавшийся целыми днями по стройкам, заработал жесточайшую язву, заботливо ухаживала за ним и оберегала. Тот эту заботу ценил, да и по болезненности своей никогда даже не помышлял где-то гульнуть на стороне. Так и жили спокойно, тихо и скучно.

У других же трех подруг судьба не задалась. Валентина в замужестве тоже, как и Анастасия, родила сына и девочку, но замужем была недолго - развелась. После бухгалтерских курсов устроилась на работу в магазин. Директором, а после приватизации и хозяином там был некий Сухроб. С ним Валя и стала сожительствовать. У Сухроба была своя семья, свой дом в престижной узбекской махалле. Но и для Вали он делал многое. Помог купить ей двухкомнатную кооперативную квартиру, полностью обеспечивал продуктами, помогал деньгами. Валя для него стала второй женой. Сухроб постоянно бывал у нее, подружился с детьми. Валя называла его “спонсором”, но, на удивление, была многие годы верна этой связи. Порой, правда, на “девишниках”, как подруги называли нечастые встречи “без посторонних”, на нее нападала хандра и она позволяла себе напиться по черному, до отключки. Но и подругам, и знакомым она говорила, что любит своего Сухроба и ничего ей больше не надо. Так ей было легче.

У Татьяны же от десяти лет замужества остались двое дочерей и большой дом с садом. Круглое, веснушчатое лицо ее нельзя было назвать красивым, но у нее была ладная, сбитая фигура, к тому же ее постоянно веселый, легкий нрав привлекал мужчин. Дом требовал мужской заботы - там подкрасить, тут доску забить, опять крыша протекла, навес над кухней сколотить. Татьяна хотя и сама многое умела, все же далеко не все. Поначалу, сразу после развода, она выкраивала какие-то средства из своих доходов и звала на помощь соседа дядю Васю, который за бутылку и кран чинил, и вываливающуюся раму поправлял. Но работать быстро он не мог, проработав полчаса-час он выпрашивал у Татьяны “аванс” и тут же бежал в магазин за бутылкой. После того же, как он принимал стопку-другую, работник из него был никудышный.

Однажды где-то в гостях Татьяна познакомилась с Тахиром, мастером с лакокрасочного завода. Стали встречаться, Тахир частенько заезжал к ней на часок-другой на своей машине, а иногда оставался и до утра. Как-то Татьяна заикнулась, что надо бы потолок в кухне покрасить да панели освежить, но краска ныне дорога. “Будет сделано”,- заявил Тахир. И действительно, через пару дней привез два больших огнетушителя белой и голубой эмали. Хватило не только на кухню, но и на ванную. С Тахиром Татьяна вскоре рассталась, но опыт общения с ним не прошел даром. Она стала теперь знакомиться осмотрительнее, с расчетом. Когда нужно было достать что-то из одежды, обуви для себя и для дочек - находила пути к продавцам ГУМа, поднять виноградник на железные стойки - знакомилась с прорабом из стройучастка. Среди ее “друзей” были торгаши всех мастей, налоговые инспекторы, хокимиятовские-райисполкомовсике работники, был даже массажист. Теперь для нее не было нерешимых проблем - она всегда находила способ подкатиться к нужному человеку, носящему брюки, считающему себя мужчиной и охочему до прекрасного пола. Даже когда проектный институт в результате реофрм остался не удел и его сотрудникам предложили увольняться, Татьяна сумела найти для себя хлебное местечко. С помощью своих хокимиятовских связей она устроилась регистраторшой в ВТЭК, комиссию при районной поликлинике, от которой зависело предоставление больным инвалидности. Она быстро стала своей в этой комиссии и председатель, властная и корыстолюбивая женщина, попросила ее наладить отношения с заместителем начальника районного собеса, от которого зависело окончаительное утверждение решений ВТЭК. Татьяна быстро нашла ходы к этому заму, Пулату, пригласила его к себе домой, на плов, выставила хороший коньяк, а под занавес, выпроводив дочек погулять, в полной мере удовлетворила все его мужские прихоти. С того вечера Пулат охотно откликался на все ее просьбы. А они почти все были одинаковы - утвердить решение ВТЭК о присвоении кому-либо третьей или второй группы инвалидности, помочь ускорить прохождение документов в собесе. Во ВТЭК на все была своя такса: третья группа - 100 баксов, вторая - 250. Доходы делелись между членами ВТЭК согласно занимаемой должности - председателю больше, врачам поменьше, часть приходилось отстегивать Пулату. Но кое-что, и немало, доставалось и Татьяне.

Постепенно Татьяна вовлекла в эту “игру в поддавки” с мужчинами и Анастасию. Та поначалу отказывалась ублажать мужиков за какие бы ни было блага, говорила, что она не блядь, чтобы продаваться. Но подруга ей настойчиво втолковывала:

- Кто говорит, что ты блядь? Мы что, на панель, к театру Навои ходим, клиентов за бабки снимаем? Там вон молоденьких соплюшек пруд пруди, нам, старым клячам, с ними не тягаться, да и нужды нет. Но ты же все равно мужикам, которые на тебя клюют, не отказываешь? И что тут зазорного, если ты их о чем-то попросишь - с тебя ведь не убудет. Да ты на себя посмотри, во что ты одета, пять лет в одном платье ходишь. А им, кобелям, тебе подарок сделать, просьбу твою выполнить ничего не стоит. А не захотят - так и не надо, скатертью дорога, других найдем. Не унывай, подруженька, мы еше поживем, на наш век мужиков хватит.

Анастасия и раньше замечала, что Татьяна права, что многие бабы, такие же как она разведенки, давно уже подыскали себе денежных “спонсоров”, запросто меняют их, когда видят, что пользы от прежней пассии мало. Русские бабы, зачастую оставшиеся с двумя-тремя детьми на руках, пропадающие целыми днями на работе, как могли и чем могли облегчали свою жизнь. Они давно поняли, что подняться, занять достойное место в этой жизни им уже не суждено, что их век - пятнадцать-двадцать лет, а дальше нищенская старость, заброшенность и одиночество. Оттого и шли на эту скрытую проституцию, лишь бы подальше отодвинуть ту роковоую черту, за которой не было уже ничего. Тот, кто знаком с этим кругом женщин, никогда не бросит в них камень.

Советами разбитной подруги Анастасия пользовалась нечасто, но все же нужда заставляла и ее порой прибегать к этому способу решения проблем. Они с Татьяной старались придавать этим связям приличную форму. Чаще всего встречи проводились у Татьяны дома - на это время она спроваживала дочерей то к матери, живущей неподалеку, то еще куда. К приходу нужного “гостя” готовили плов, шашлыки, резали салаты из свежих помидор и огурцов, закупали лепешки, запасали побольше водки и коньяка - после таких вечеринок им не раз приходилось чуть ли не на себе дотаскивать подгулявших “гостей” до такси. По женски в одной из комнат татьяниного дома ублажали знакомых каждая своего, но иногда приходилось и подменять друг друга, когда подгулявший, скажем, татьяинин “гость” начинал вдруг оказывать чрезмерное внимание Анастасии, или, наоборот, “друг” Анастасии увлекался Татьяной. В таких случаях они не отнекивались, не пытались отвязаться, а шли навстречу его желаниям. Между собой же, потом, криво улыбались:

- Ничего, подруженька, сочтемся!

Но бывало и так, что трахаться с нужными людьми им приходилось в самых разных местах, порой неожиданных. Это мог быть и служебный кабинет такого человека, и клеенчатая больничная кушетка, и скамейка где-нибудь в укромном скверике, а то и банька Анастасии, когда Татьяна неожиданно приводила “гостя”, ссылаясь на то, что дочки дома и выгнать их никуда не удается.

Сегодня Анастасии предстояла встреча у Татьяны с новым “другом”. Год назад ее сын, Гошенька, женился на скромной, некрасивой, но доброй девочке из приличной семьи, а два месяца назад у них родился сын, Петя. Гоша жил в семье жены, и у него сразу же не сложились отношения с тестем - заведующим отделом одной снабженческой конторы. С недавних пор он занялся коммерцией, разжился кое-какими деньгами, задрал нос и в грош ни ставил ни зята Гошу, ни его родню. Гоша действительно в последнее время перебивался случайными заработками, Анастасия, как могла, поддерживала его, но его отношения с тестем становились все напряженнее, они ссорились чуть не каждый день и порой эти ссоры бывали на грани драки. Гоша в конце-концов взмолился Анастасии:

- Мама, помоги снять квартиру или комнату где нибудь в общежитии. Не могу я больше жить в их семье! Разведусь...

Анастасия пообещала помочь. Денег на то, чтобы снять квартиру, пусть и однокомнатную, не было. Но с помощью Татьяниного знакомого она узнала, что можно на время поселить Гошу с женой и сыном в одном из малосемейных общежитий авиационного завода. Тот же знакомый, хокимиятовский работник, рекомендовал Анастасию начальнику заводского ЖЭУ, ведавшему заселением этих общежитий, попросил оказать ей содействие. Анастасия встретилась с этим начальником, оказавшимся среднего роста, далеко за пятьдесят тучным мужчиной с большим, нависающим через брючный ремень животом. Он представился как Бохадыр Каримович и, выслушав Анастасию, заявил, что, возможно, он сможет помочь в ее просьбе, но это очень не просто, не все от него зависит и т.д. При этом он масляными глазками ощупывал ее фигуру, ее выпирающие из тесной кофточки груди. Анастасия поняла, что так просто он для нее ничего не сделает. Потому и пригласила его на “день рождения” подруги в узком кругу - там, мол, и продолжим разговор. Бохадыр Каримович сразу все понял и с радостью согласился. Провожая ее к выходу он как-бы случайно погладил ее по руке - она не увернулась. И вот сегодня встреча должна была состояться. “Пусть только после этого не даст комнату - горло перегрызу старому козлу!” - мелькнуло у Анастасии в голове.

Накинув легкий халатик на голое тело, она прошла в комнату матери, вынесла горшок. Затем, захватив в баньке кувшин с теплой водой и тазик, умыла старуху. Подмела и побрызгала дворик, убрала за собакой, срезала пару веточек роз - мать требовала, чтобы возле нее всегда стояли цветы. Умылась сама, чередуя холодную и горячую воду, крепко растерлась вафельным полотенцем. Разбудив дочку, спавшую в коридорчике, стала готовить завтрак. Матери заварила овсяной каши на молоке, порезала колбаски - старуха все жаловалась, что ей мясного не достается, от того у нее расстройсто желудка бывает. Себе с Натахой тоже поджарила колбаски, достала из холодильника масло, нарезала черного хлеба. Позавтракав, убрав и вымыв посуду из материной комнаты, стала собираться на работу, села к зеркалу краситься... И уже нарумянивая щеки, вдруг снова вспомнила о предстоящей сегодня встрече с пузаном из заводского ЖЭКа. “До чего опротивело ...- подумалось вдруг. - Бросить бы все, уехать отсюда. Брат Степан зовет, он под Москвой дачу отгрохал, круглый год там можно жить... На даче поживем поначалу, а там видно будет...”.

Но, оглянувшись через плечо на комнату, где кряхтела и что-то бормотала себе под нос старуха, лишь тоскливо вхдохнула: куда с таким грузом! А еще дочь надо выучить, да и сына с внуком просто так не оставишь. А дом, а работа, а пенсия - ей в сорок пять уже на пенсию, у нее же льготы.

Повернувшись к зеркалу, Анастасия принялась красить губы темнокрасной помадой. Любимой.